Веле Штылвелд: Сентябрьский джаз

Веле Штылвелд: Сон под сентябрьский джаз
-
Америка снова приняла нас в свои объятия — не как туристов, а как старых знакомых. Нью-Йорк, сердце джаза, встретил нас вечерним светом и звуками, будто мы шагнули в граммофонную пластинку 30-х годов. Ирину пригласили выступить в легендарном джаз-холле, где сцена была округлой, как винил, и вращалась медленно, будто сама музыка двигала её.
На ней пела высокая афроамериканка — Леси Райтруд, чья кожа была цвета ночи без луны. Её голос — смесь спиричуэлса и боли, — заполнял зал, пока интернациональные ведущие передавали микрофон друг другу: украинке, француженке, израильтянке, полячке… Они говорили поверх пения, и это не мешало, а наоборот — усиливало магию происходящего.
Первое отделение прошло как заклинание. Но во втором — всё изменилось.
Леси получила звонок. Её дочь, Джесика, внезапно заболела — странный приступ страха, вызванный одиночеством. Леси, в слезах, обратилась к залу: «Среди вас есть педагоги?» Ирина, не колеблясь, призналась в своей квалификации. Её тут же увезли в Гарлем на роскошном автомобиле, а мне пришлось остаться и заняться организационными вопросами.
Я спустился в нижнюю часть сцены, где играли джазмены. Но вместо музыки началась распродажа: сначала они продавали свои места, потом инструменты, потом исчезали сами. Публика растворялась, как дым. В джаз-холле остались только я и старый негр-тапёр, который с дружелюбной улыбкой предложил мне густую красную текилу. Мы выпили — и в этот момент вернулась Ирина.
Она увела меня в свой сон, строго предупредив: «С этой минуты — ни слова». Я согласился.
Мы проснулись на Троещине, где в небе гремели выстрелы. Из американского на нас остались лишь белые шелковые шарфы с водяными знаками — партитурами исчезнувших оркестров. Мы не знали нотной грамоты, но слышали джазовые отголоски, убаюкивающие нас под сентябрьский ветер и троещинские рулады.
-
У детей свои добрые сказки,
а у взрослых - пивной апперкот
и гунявые жизни салазки -
попа едет, а ноги - вперед.

То ли выходил эту планету,
то ли пивом застлало мозги,
но не хочется мне до рассвета
восхищаться закатом тоски...

Отболело - не мной в перебранку
мне вступать с предыдущей попсой.
оттого и не пью спозаранку,
а складирую сказок отстой
-
Сказка как спасение: духовная трапеза в эпоху литературного голода
Когда литературный стол пустеет, а читатель уходит от него, не насытившись, на сцену выходит сказка — не как десерт, а как спасительная трапеза, способная вернуть вкус к слову, к смыслу, к чуду. Мы живём в эпоху, когда информационный поток затопляет сознание, но не питает душу. Книги стали фоном, а не событием. И всё же, в этом шуме, сказка — как тихий голос в лесу, зовущий вернуться к себе.
Сказка — это не просто жанр. Это форма мышления, способ говорить о сложном простыми словами, о вечном — через образы, которые живут вне времени. Лев Толстой, создавая свои «Азбуку» и «Сказки для детей», стремился не развлечь, а пробудить. Алексей Толстой, пересказывая «Буратино», не просто адаптировал Пиноккио — он создал национальный миф, в котором отразились тревоги и надежды целого поколения.
Сегодня, когда духовная пища подменяется фастфудом контента, сказка вновь становится актуальной. Она не требует пояснений, не нуждается в аннотациях. Она говорит с читателем напрямую — через сердце. В ней добро и зло не размыты, а выбор имеет последствия. Это особенно важно сейчас, когда моральные ориентиры часто теряются в релятивизме.
Сказка — это приглашение к диалогу. Не только между автором и читателем, но между поколениями. В ней можно спрятать боль, надежду, протест, мечту. Она может быть утешением, может быть вызовом. И главное — она может быть услышана.
Так что, дамы и господа, пишите сказки. Не ради жанра, а ради смысла. Читайте сказки — не как развлечение, а как путь. Потому что в мире, где всё становится сложным, сказка напоминает: истина может быть простой. И в этой простоте — её сила.
-
Alexander Klymenko: Иногда кажеться, что в предельно цинничном, обречённом мире нечеловеческих скоростей потребления и забвения, как замечательно написал Жан Бодрийяр сказки вообще больше никто читать не будет. Только дети.
Веле Штылвелд: сказки читают старики, почти насильственно отстраненные от социальной и общественной жизни нищетой, болезнями, глухотою душевной.
-
Наше Детство растянулось
до возраста Мафусаила.
Интернат, интернат, интернат...
Мы прожгли нашу жизнь
парусами акрила
Долгий путь...
что теперь
горевать?!

Я прошу для ушедшего
аплодисменты:
жил красиво, легко и светло.
Дай вам Бог никогда
не знавать вам моменты,
те, что жизнь оборвали его...

Полный текст смотри на блоге ВелеШтылвелдПрес